Карл согласно кивнул.

— Это все естественно. Есть один очень большой вопрос, к которому мы вернемся чуть позже, как к самому сложному, а сейчас меня интересуют вопросы юрисдикции. Будут ли в этом случае соблюдаться на территории княжества бодричей законы королевства франков? Ваше мнение…

— Я имел возможность, Ваше Величество, ознакомиться с вашими законами, и нахожу их вполне приемлемыми и справедливыми, за исключением некоторых, которые противоречат принятым в нашем обществе нормам. Я догадываюсь, какой вопрос ваше величество желает рассмотреть последним, но боюсь, что именно он автоматически становится приоритетным при решении любого другого. Вы хотели говорить о религии?

— Да, князь. Это вопрос главенствующий. Мы — христианское королевство. И этим сказано все. Именно этим обуславливается королевское право на власть, на применение законов, более того, право на существование всего королевства.

— Вот потому-то я и предлагаю сразу обговорить этот вопрос, поскольку мы не сможем решить остальные, не разобравшись с ним.

— Я согласен, — Карл наклонил голову. — Естественно, вы должны понять, что распространение христианства мы ставим перед собой как одну из первейших задач. С христианскими моральными ценностями связаны многие наши законы и акты. Что вы имеете сказать по этому поводу? И, прежде всего, я хотел бы услышать ваше личное мнение о христианстве.

Годослав думал недолго. За время вынужденного сидения в палатке, когда приходилось прятать от всех свое лицо, у него было время обдумать свою речь тщательно, выверяя слова, и эффект, который эти слова произведут. Он несколько раз проговаривал свою речь перед Ставром, и вместе они вносили в нее изменения, которые, может быть, и станут спорными, но своей простотой и откровенностью не могут не вызвать понимания у такого человека, как Карл Каролинг. И потому начал он спокойно и уверенно:

— Ваше Величество… За нашим столом присутствует духовное лицо — аббат Алкуин. Это человек несомненно просвещенный и многознающий. Пусть он поправит меня, если увидит в моих словах откровенную и вопиющую неправоту. Во-первых, я сразу хочу сказать, что отношу себя к людям светским, признающим необходимость религии, но не делающим из нее смысла своего существования, потому что само существование человека на земле уже есть суть Божественного проявления. Сейчас я хочу сказать о тонком моменте, который не все, может быть, улавливают в рассуждении о религии. Так вот, человек, который учил меня духовным основам, вы все видели его, это волхв Ставр…

— Весьма образованный, надо отметить, человек! — вставил Алкуин.

— Ставр, — продолжил Годослав, — всегда делает различие между религией и понятием веры. Религия является не чем иным, как проявлением национального характера. Или многонационального, когда она имеет широкое распространение. То есть это то же самое состояние, как при рассмотрении вопроса о языке. Как люди на своем языке общаются друг с другом, точно так же они на своем языке общаются с Богом. Вера же — это совсем иное. Я был научен своими воспитателями рассматривать любое верование в Бога главенствующим в человеке, несмотря на то, каким образом он совершает свои религиозные обряды. Наша вера говорит, что Бог всегда один, как бы он ни назывался.

— Но ведь у вас много богов… — попытался возразить монсеньор Бернар. — Что же вы тут рассказываете нам, князь, о едином Боге? Всем известно, что язычники — многобожни-ки. Именно этим и отличается язычество от истиной веры.

— Здесь уже я могу пояснить, — подал голос аббат Алкуин. — Слово «язычник» произошло от слова «язык», то есть подразумевался человек, говорящий на ином языке, и никакого отношения это слово не имеет к сути веры. К сожалению, среди духовенства слишком много безграмотной братии, которая использует термин не понимая его смысл, при этом мнят себя учеными. Уважаемый князь прав в том, что между религиями и верой существует большая разница. Хотя, присутствуй здесь и сейчас благочестивый архиепископ Хродеганг Мецский [60] , боюсь, он потребовал бы сжечь на костре князя Годослава за такие утверждения.

— Наша вера гораздо более терпимая, — сказал Годослав. — Мы не признаем человеческие жертвоприношения в угоду духовным требованиям.

— То есть, — вскочил на ноги монсеньор Бернар, — вы обвиняете христианскую церковь в человеческих жертвоприношениях?

— Я не знаю, как еще можно назвать сжигание на кострах инаковерующих, если эта жертва посвящается Богу. Впрочем, меня этот вопрос мало волнует… У каждой нации свои традиции.

— Вы преступаете границы дозволенного, сударь, — вскипел «боевой петушок». — И оскорбляете суть христианской религии.

— Что вы, монсеньор, — спокойно возразил Годослав. — Я просто называю вещи так, как я их вижу. Или вы хотите, чтобы я хитрил и обманывал, поклоняясь тому, что я не приемлю?

— Я тоже не приемлю церковные костры, — сказал король жестко и слегка обиженно. — Но у меня никогда не появлялось мысли назвать это человеческим жертвоприношением. Церковь учит нас, что человеческие жертвоприношения имеют место быть в языческих вероисповеданиях…

— Если вы нас называете язычниками, то я смею вас заверить, что никогда не слышал о подобном в наших храмах. Об этом говорит только ваша церковь, совершенно не зная сути нашей религии. Впрочем, я уклонился от темы. Я сейчас говорю о вере. Вера в Бога, в моем понимании, это суть, на которой держится человечество. Вы со мной согласны?

Годослав выглядел удовлетворенным. Он легко добился того, чего хотел. Этот момент они со Ставром репетировали наиболее старательно. Здесь важно было не переборщить, чтобы подвести Карла и его окружение к мысли, которую следовало им внушить. Князь видел, что выигрывает дипломатическую партию у франков, хотя не в состоянии был выиграть партию военную.

— Естественно, мой друг, продолжайте, — согласился король с тем, с чем нельзя не согласиться. — Я никак не могу понять, к чему вы клоните.

— Я клоню к своей готовности, Ваше Величество, принять христианство, оставаясь в душе приверженцем веры своих предков, и считаю, что в этом случае я останусь честным и перед христианством, и перед верой в Рода. Вся разница только в том, что, имея на груди крест, я буду молиться на чужом языке и на чужом языке совершать обряды таинства. Вот и все…

— Но это же недопустимо! — воскликнул Карл растерянно и посмотрел на Алкуина как на духовное лицо. — Что ты скажешь, друг мой?

— Я считаю, Ваше Величество, что монсеньор Годослав только что открыл перед нами причины двадцатипятилетней войны в Саксонии.

— Что он говорит! — возмутился предельно серьезный и сердитый «боевой петушок»… Монсеньор Бернар всегда сердился, когда не умел понять не слишком развитой своей головой сути явлений, которые понимали окружающие. — Какое отношение имеет война в Саксонии к княжеству бодричей и к обвинениям христианства в человеческих жертвоприношениях?

— Самое прямое, монсеньор, самое прямое, Ваше Величество, — чуть привстав, поклонился Алкуин. — Мы приходим в землю и говорим живущим там людям, что с сегодняшнего дня они будут молиться другому Богу. И подкрепляем свои слова ударами копья. И забываем, что свои верования они впитывали вместе с молоком матери. Под угрозой чужого копья человек крестится, в воскресенье идет в церковь, а оттуда отправляется куда-нибудь в священную рощу, чтобы провести обряд еще и там. Так все и происходило. Люди внутренне сопротивлялись христианству, считая, что ради своей веры претерпевают некоторые неудобства, посещая церковь. И стоило промелькнуть какой-либо искре, как вспыхивало пламя восстания, опирающегося именно на коренную веру народа. Мы должны были воспитывать веру, а не насаждать ее. А воспитание веры — эта длительный, многовековой процесс, который нам, в суете мирской, неподвластен. Если бы вера была более терпимой, она распространялась бы гораздо быстрее и шире, нежели сейчас, и гораздо реже возникали бы внутренние беспорядки. Князь Годослав абсолютно прав в своей наивности. Он станет христианином, но в душе не будет им. Так же, как и его народ.