— И что же ты предлагаешь, мой друг? — спросил король, слегка задумавшись.

— Я предлагаю мирно построить соборы в княжестве бодричей, но не заставлять весь народ креститься, как мы делали это в Саксонии. Пусть миссионеры несут Слово Бо-жие к бодричам. Не насилием, а убеждением, как это делали когда-то апостолы. И мне кажется, что в этом случае мы сможем добиться большего.

Карл думал недолго.

— Я согласен со всеми, здесь говорившими, и с князем Годославом, и с аббатом Алкуином, и даже со своим разлюбезным дядюшкой Бернаром. Каждая точка зрения, самая противоположная, имеет право на существование. Но в данном случае мы обсуждаем не только вопрос веры, но и вопрос политики. А этот аспект заставляет меня видеть необходимость в принятии христианства хотя бы одним князем Годославом. Это обязательный пункт. Кстати, князь, я слышал, что в Рароге есть церковь?

— Есть, Ваше Величество. Ко мне обратились бодричи-христиане, а их у нас около сотни, с разрешением на постройку церкви. Я даже выделил им под строительство землю в городской черте. Но подальше от наших храмов, чтобы не возникало беспорядков и вражды на религиозной почве.

— Так вот, мы построим вам собор и откроем епархию. Вы же должны взять на себя обязательство всячески содействовать распространению христианства среди своих подданных. Если мы решим этот вопрос и окончательно договоримся о взаимных обязательствах, то я думаю, у нас не возникнет больших разногласий в разрешении вопросов иных. Там всегда можно договориться и пойти на взаимные уступки.

Годослав приподнялся из-за стола и поклонился.

ЭПИЛОГ

Над лесной дорогой, с тяжелым шумом свистя крыльями, пролетели дикие гуси. Годослав проводил их взглядом и вздохнул.

— Мои соколы, должно, совсем засиделись. Никогда еще весной им не предоставлялось столько отдыха, — сказал он мечтательно. — Непременно же на днях организую большую соколиную охоту. И соберу на нее всех, кто заслужил доброе слово своими добрыми делами в мое отсутствие. И не возьму на эту охоту ни одного боярина…

Белый призовой конь Годослава легко переносил дорогу, и, хотя отличался буйным нравом, свойственным всякому настоящему боевому коню, с князем бодричей он, похоже, нашел общий язык сразу.

— За тебя, княже, Дражко уже поохотился на славу… — сказал волхв Ставр, едущий на полкорпуса позади Годослава. Высокий каурый жеребец волхва, смирный от природы, сейчас косил на белого коня с опаской и недоверием. — За нас за всех поохотился…

— О чем ты говоришь? — спросил Годослав через плечо.

— Славянские соколы пощипали перья датским коршунам… Годослав улыбнулся.

— Да, это была прекрасная охота… Сокол, как ты знаешь, не любит хищных соседей [61] .

Ставр не был большим любителем соколиной охоты, хотя несколько раз и сопровождал Годослава в его любимом развлечении. И знал по разговорам о диких соколах, не прирученных человеком, что сокол, всю жизнь живущий с подругой, не допускает в свои владения чужих хищных птиц. Стоит появиться в небе великану орлу, или раньше времени, когда еще не полностью стемнело, вылететь из гнезда филину, как сокол сразу устремляется в атаку, нимало не смущаясь силой противника.

Дражко поступил точно так же. Не подпустил данов к гнезду бодричей.

Солнце уже близилось к закату, высвечивая облака малиновым отливом, предвещающим на завтра ветреный день. Позади была долгая дорога и удачно завершенные дела. Впереди город и дом, где князя ждут с нетерпением. Но все же на душе оставался неприятный осадок, словно было нечто или недоделано, или сделано совсем не так. Непонимание того, что беспокоит, портило настроение, когда оно должно вроде бы быть прекрасным.

— Кто-то скачет… — сказал князь.

— Это Лют, — узнал Ставр издали.

Разведчиков он загодя отослал вперед, чтобы обеспечивали проезд княжеского кортежа. Сам кортеж, состоящий из двух тысяч дружинников, снятых с западной границы, ехал за спиной Годослава.

Юный пращник Лют подскакал и остановил коня невдалеке, чтобы поднятая пыль не летела в сторону князя. И только когда лошадь успокоилась, подъехал ближе.

— Впереди встреча, княже…

— Кто там?

— Бояре.

— Не желаю! — стукнул Годослав ладонью по луке седла. — Видеть их не желаю. Если дорогу не очистят, всех к Ерохе отправлю! Так и передай! И от себя добавь, что несколько дней, мол, княже отдохнет, потом соберет думу… Скачи!

Лют. довольный таким решением, просиял улыбкой на запыленном лице и тут же развернул коня.

— Ставр! — подозвал Годослав волхва ближе. Ставр подъехал.

— Ты за несколько дней подготовь мне полный догляд за боярами. Кто как себя вел в мое отсутствие; Пусть ждут, когда соберу… А как соберу, не все по домам разойдутся…

— Сделаю, княже. Давно пора им спеси поубавить.

Княжеский кортеж продолжил движение. Замыкающим в кортеже ехал слегка похудевший монах Феофан. Поскольку лошадь, способную нести его, можно было только позаимствовать у сакса Гаса, который расставаться со своей лошадью не захотел, Феофан ехал на повозке, специально подаренной ему королем Карлом Каролингом…

Княжеский дворец стоит на самом высоком месте города. И с галереи видно далеко поверх городских стен, но подъехавших близко к городским воротам разглядеть невозможно. Годослав издали пытался рассмотреть галерею. Но она вечером сливалась с кровлями, с городскими стенами, с небом в конце концов, и увидеть ничего не удалось, хотя князь знал, что с этой стороны дворец хорошо наблюдать только утром, глядя на восход. Так и въехал в город, не различив в вечернем сумраке собственного дворца. Узкие улицы заполнил народ, князя встречали поясными поклонами, приветствовали радостными криками как освободителя пусть не от врага, но от непонятной и потому особенно страшной ситуации. Он улыбался людям и приветственно склонял голову. И ехал, в знак уважения к подданным, с непокрытой головой, держа шлем у луки седла на согнутой в локте руке. Когда эти улицы привычно раздвинулись и перед кортежем открылась площадь, князь нечаянно поднял глаза и вдруг увидел на галерее Рогнельду. А он-то думал, что она сейчас выбежит на крыльцо с поклоном, как принято у славян и как научила ее делать княгиня-мать, чтобы на людях поддержать авторитет князя. Но Рогнельда не встречала мужа, а смотрела куда-то вдаль, на только что зашедшее солнце. Удивленный Годослав нахмурился. И заныло сердце, чувствуя беду.

На крыльцо вышла княгиня-мать, старый глашатный Сташко да сотник дворцовой стражи.

Годослав принял поклоны и прошел во дворец.

— Что… — хотел он договорить, но не продолжил, потому что мать и сама готова была ответить на вопрос:

— Не в себе она… Столько пережить пришлось… Годослав словно рукой отстранился от встретивших, не заметил дворовых людей, умытых и причесанных, празднично одетых по случаю его возвращения, что выстроились вдоль стен в молчаливых поклонах. Он стремительно зашагал по лестнице, чуть не бегом взлетая на верхний этаж, так же быстро миновал длинный коридор четвертого этажа, откуда был выход на галерею.

Рогнельда стояла все так же, не пошевелилась, когда он, умышленно тяжело ступая, двинулся к ней. Смотрела вдаль, в красные закатные облака, предвещающие завтрашний ветер.

— Что ты делаешь здесь? — спросил он.

— Я жду мужа, — совсем чужим, ровно-равнодушным голосом ответила она.

— Я, Годослав, я муж твой. Она повернулась.

— Ты приехал… Здравствуй будь, княже красный… — голос совершенно не изменился, ни чувств в нем, ни жизни.

Годослав шагнул вперед, обнял и прижал к себе жену.

— Сколько же тебе перенести пришлось, бедная моя… И ему тоже… — он нежно положил тяжелую руку ей на живот.

— Он знает, что заманил своего деда на копья… — сказала Рогнельда о будущем сыне, как об уже родившемся. — Я сказала ему…

— Бедная ты моя, бедная…